Уж речи все окончились. Вдруг кто-то
Протискался и нервно зарыдал,
И всех потряс, и всем глаза увлажил.
И вот конец. Раздвинувши толпу,
Поденщики, уставши ждать, поспешно
Поэта прах засыпали землей,
Насущный хлеб свой этим добывая.
Как гулко в гроб ударил первый ком!
Он верно труп в гробу заставил вздрогнуть.
Но глуше все становятся удары,
Стихают и затихли. Ни один
Отныне звук из нашей шумной жизни
Туда, в сырую келью, не домчится:
Ни сладкий шум весны, ни пенье птиц,
Ни грома гул, ни бури завыванье.
Растет могильный холм. Когда ж он вырос,
Крест белый водрузив, к другой могиле
Усталые могильщики ушли.
И страшный холм, итог зловещий жизни,
Остался перед нами. Вот в обмен
За милый прах земля что возвратила!
Тупая скорбь нам всем сжимала грудь,
Но миг — один, — и люди догадались
Утешиться: — могильный холм и крест
Личиной из венков одели ярко,
Вздохнули с облегченьем, и цветы
На память рвали и плели букеты.
Припомнили умершего стихи
И громко над могилой их читали,
Одушевляясь ритмом их живым,
И мыслью яркой, и порывом страстным.
И вдруг толпа забыла ужас смерти,
И жажда жить в сердцах проснулась юных,
В глазах отвага смутная зажглась.
И с грустью за толпою наблюдал я.
Слова, эмблемы, внешние покровы
Бессильны над душой моей давно.
И, стоя близ украшенной могилы,
Я в мыслях созерцал лишь то, что есть.
Я видел под землей твой гроб, товарищ,
И в гробе — обезличенный твой прах,
Холодный, влажный, чувствам нестерпимый.
Но на него глядел я неотвратно,
Скорбя, что сам таким же стану прахом.
Я видел, как, почуяв новый труп,
Спешили черви из могил соседних,
Пришли — и гроб осадой обложили.
Защиты нет от полчищ их немых…
Я видел над твоей могилой странной
Цветник — полуживой, полуподдельный,
Как чувства тех, кто здесь его воздвиг.
Железный лавр давил на ветви пальмы;
Их темную, блестящую листву
Пестрили звезды ярких иммортелей.
И незабудки, помня сонность вод,
Взирали с удивлением невинным
На жесткие, пушистые цветы,
Еще при жизни высохшие сердцем
От распаленных ласк нагорных ветров.
А меж цветов, твою вещая славу,
Белел атлас широких, пышных лент.
И видел я толпу передо мною.
Сердца, как лица, были все открыты —
Себялюбиво робкие сердца.
Промчится час — и все уйдут беспечно
К своим трудам бесцельным и досугам,
И образ твой в их памяти мелькнет
Одной из волн житейского потока.
И видел я великую природу,
Объявшую нас всех своею тайной.
Стволы берез внимали нам. Внимал
Зеленоватый ствол осины юной.
Казалось, в ней уже дрожали соки
Весны. Недолго ждать — твою могилу,
Забытую людьми — ее сережки,
Как гусеницы нежные, устелют.
Сквозным шатром над головой моею
Чернели ветви тонкие вершин.
Над ними галки в воздухе кричали,
О чем, — как знать? Быть может, и они
Товарища тем криком хоронили.
Над ними тучи серые дремали
И чуть заметно глазу волновались.
А выше туч вселенная блистала, —
Для взора — явь, для мысли — дивный сон, —
Немое зеркало, где отразилось
Ничтожество земное и величье, —
Нетленный храм, и вместе божество,
И вместе жрец коленопреклоненный, —
Нетленный храм бессмертья и любви,
Которого порог мы видим всюду,
А скинию заветную — нигде…
На ложе одинокое я лег,
Задул свечу и, с головой закрывшись,
Предался чувствам и мечтам предсонным.
Так засыпать привык я каждой ночью.
Пред тем как погрузиться в чуждый мрак,
Душа, смыкая вежды, в этот миг
Опасный и безмолвный, озирает
Минувший день и прожитую жизнь,
И, будто стражу против грозной тьмы,
Из глубины заветной вызывает
Все лучшие мечты свои о Боге,
О вечности, об истинной любви.
А утром нет следа в воспоминаньях
От этих нежных чувств. Но нынче утром
Я вдруг припомнил их. И вот о чем
Душа вчера мечтала, засыпая:
— Свобода! О, блаженство! Я свободна
От ужасов и призраков, от чар,
Завещанных столетьями былыми.
Я не боюсь ни тишины, ни мрака,
Ни неба — дальней бездны недоступной,
Ни гроба — близкой бездны неминучей,
Ни укоризны иль суда умерших,
Ни над собой, умершею, суда.
Все то, что есть таинственного в мире
И вне его, во мне самой сокрыто,
В моей вседневной радости и грусти,
В минувшем дне, в словах, что я шепчу.
Собой, как высшей силой, победила
Я демонов и ангелов, признавши
Детей природы равными себе.
И вот теперь с доверчивой улыбкой
Я отдаюсь влечению миров;
Покуда я живу, они мне служат
Возвышенным подножием, откуда
Я созерцаю вечный подвиг Бога.
Когда ж умру, сама я стану частью
Подножия для родственной души,
Свободной и таинственной, как я.
Так размышляя, мирно я заснул.
И ночь-сестра меня к груди прижала.
Не до песен, поэт, не до нежных певцов!
Ныне нужно отважных и грубых бойцов.
Род людской пополам разделился.
Закипела борьба, — всякий стройся в ряды,
В ком не умерло чувство священной вражды.
Слишком рано, поэт, ты родился!
Подожди, — и рассеется сумрак веков,