Лишь одно отринуть чувство не могу,
Лишь одну святыню в сердце берегу,
Возмущенье миром, Богом и судьбой,
Ужас перед ближним, страх перед собой.
О, с чем сравню тебя, огонь печали страстной,
Горящий с детских дней во тьме моей души?
Представь полночный мрак в ущельях скал, в глуши,
И где-то высоко, в объятьях мглы ненастной,
Мерцанье факела, пугающее взор.
Он вихрям всем открыт, и вихри, налетая,
Дерутся вкруг него, как птиц полночных стая,
И рвут его огонь и будят эхо гор.
И пламя то замрет, как бы моля пощады,
То вверх взлетит, виясь, как волосы менады.
Когда же хоть на миг гроза притихнет вдруг
И факеле, вспыхнувши, осилит мрак беззвездный,
Багровым отблеском он озарит вокруг
Лишь скалы голые да сумрачные бездны.
Не утешай меня в моей святой печали,
Зари былых надежд она — последний луч,
Последний звук молитв, что в юности звучали,
Заветных слез последний ключ.
Как бледная луна румяный день сменяет
И на уснувший мир струит холодный свет,
Так страстная печаль свой мертвый луч роняет
В ту грудь, где солнца веры нет.
Кумиры прошлого развенчаны без страха,
Грядущее темно, как море пред грозой,
И род людской стоит меж гробом, полным праха,
И колыбелию пустой.
И если б в наши дни поэт не ждал святыни,
Не изнывал по ней, не замирал от мук, —
Тогда последний луч погас бы над пустыней,
Последний замер бы в ней звук!..
Он твердою рукой повел смычок послушный,
И струны дрогнули, и замер людный зал.
Разряженной толпе, чужой и равнодушной,
Он в звуках пламенных и чистых рассказал
Души доверчивой все тайны, все печали:
Как страстно он любил, как сильно он страдал,
О чем он на груди возлюбленной мечтал,
О чем в молитвы час уста его шептали.
Он кончил — и похвал раздался плеск и гул.
Художник! Тот же Бог, что в грудь твою вдохнул
Мелодий сладостных священную тревогу,
Теперь толпе велит беситься и кричать.
Иди: она зовет! — Толпа, и внемля Богу,
Лишь воплями, как зверь, умеет отвечать.